из старенького

[Nianess]

Бывший председатель Комиссии по правам человека при Президенте РФ и один из авторов действующей Конституции правозащитник Сергей Ковалев объясняет, почему действующая российская власть незаконна, а действующее название страны — неправильно.

Я вовсе не утверждаю, что мы живем в гитлеровской Германии или в сталинском Советском Союзе, — ничего подобного. Скорее наше время напоминает эпоху Брежнева.

Я думаю, что время интриг, которые и привели нынешнюю власть на вершину, прошло: борьба внутри власти уже ничего не меняет по существу. Пришла пора радикальных противостояний. Если только общество будет способно генерировать такие противостояния.

Терроризм и наш национал-фашизм, который, между прочим, культивируется властью, — это очень страшные, серьезные проблемы. Но все они бледнеют перед главной опасностью — нашей властью, которая незаконна. Власть, которая действует вопреки нормам Конституции, не может считаться легитимной — какой бы у нее ни был рейтинг, как бы не поддерживали ее за рубежом. Она так же нелегитимна, как власть Гитлера или Сталина.

Почему наша власть нелегитимна? В Конституции декларируется принцип разделения властей — этого нет и в помине. Наш парламент безгранично раболепен, наш суд безгранично сервилен. Даже название наше не соответствует действительности: мы никакая не федерация — в России руководство субъекта федерации назначается центральной властью. Нашей власти нужна Конституция только как ширма, символ, позволяющий комфортно существовать в мировом окружении. Хотя избирателям власть предлагала себя как гарант Конституции.

В 1974 году прокурор в лагере сказал нам, что запрещает в жалобах ссылаться на Конституцию: «Она написана не для вас, а для американских негров, которые должны понять, как хорошо живется в СССР». И он так искренне думал. Понимаете, почему я это вспомнил?

Представьте себе, что президент Буш назначает губернатора Аляски: не пройдет и пяти минут, как случится одно из двух: или господина президента госпитализируют, или состоится процедура импичмента. Но назначенный им губернатор не вступит в должность в Аляске.

Где исчерпывающий список тех людей, которые принимают наиболее важные государственные решения, черт возьми? Игорь Сечин — это уже власть или нет? Сурков — еще власть или нет? Все знают, что сегодня многое у нас в стране решает администрация президента. Но в Конституции нет такого органа власти.

Гражданское общество не учредишь указом, оно развивается изнутри. Его концепция и понимание того, что мы — это гражданское общество, должны проникнуть в сознание людей посредством долгих и кропотливых усилий.

Я очень надеюсь, что удастся избежать кровопролитного восстания, что для борьбы с этим чудовищным политическим устройством возможен тот способ, который использовала польская «Солидарность»: оппозиция ставит перед собой политические цели, создает независимые профсоюзы, устраивает законные политические забастовки, и создается критическая масса людей, которые понимают, что никакие задачи практической жизни не решить без политической реформации. Эта оппозиция сегодня уже есть, и по числу участников ее масштабы сравнимы с теми, что были при Брежневе. Но это совсем не соответствует нынешним социальным возможностям.

После того как пала советская власть, у меня было ощущение личной победы. Но оно быстро прошло. В чем состоял вклад прежнего диссидентства в исторический поворот? Архитекторы перестройки не предполагали реформировать страну, они собирались реформировать КПСС, оставив за ней всю власть. А диссиденты заставили реформировать все общество. Их влияние шло через Запад: они сформировали западное общественное мнение, открывали глаза наивной западной интеллигенции. А глаза открывались, когда становились известны правозащитные обращения или громкие судебные процессы.

Государственного органа цензуры, как в прежние времена, нет, а цензура есть, и очень жесткая. Какая цензура? Вы что телевизор не смотрите?

Есть списки лиц, которых нельзя показывать или публиковать в прессе. Мне точно известно, что я в эти списки вхожу. Но говорят, теперь произошло усовершенствование в этой системе: теперь составляются списки тех, кого можно публиковать. Это удобнее — такой список может быть исчерпывающим. И в этом перечне моего имени нет.

На меня очень сильное влияние всегда оказывал Андрей Дмитриевич Сахаров — не потому что мы никогда не имели разногласий, но потому что он всегда был открыт для критики. Это редкое благородство. Он бывал категоричен, только когда речь шла о вещах несомненных — таких, как закон тяготения.

Разумеется, какие-либо либеральные движения никогда не могут образовать политическую ассоциацию с анпиловцами или лимоновцами — это принципиально разные политические концепции. Но гражданское общество — это не политическая ассоциация, и объединяет его главный принцип — уважение к праву иметь мнение.

Летом 1995-го в Буденновске, ведя переговоры с Басаевым, я чувствовал огромную ответственность, но никаких сомнений и колебаний не испытывал: сама ситуация предполагала только очевидные шаги, цель была ясна. Я не знаю, скольких людей нам удалось спасти от смерти. Многих.

В школе я был отличником, но по предмету «Советская Конституция» у меня была двойка. 125-я статья Конституции — та, где скопом были перечислены все права и свободы, начиналась так: «в интересах трудящихся граждане СССР имеют право на свободу слова». Объясняя смысл этой статьи, я стал говорить, что интересы трудящихся будут удовлетворены, если у трудящихся будут все эти свободы. Моя учительница Елена Васильевна объясняла, что я не прав — человек только тогда имеет право на свое мнение, когда оно в интересах трудящихся. Я недоумевал: а кто же будет знать, что в интересах трудящихся, а что нет? На что получил ответ: у нас такие всегда найдутся. Дискуссия продолжалась месяц, весь класс был в восторге — никого не спросят, Ковалев весь урок будет спорить. В конце концов Елена Васильевна поставила мне двойку в четверти. Этот спор продолжался на всех политических судах брежневской эпохи.

На вопрос о насилии я еще в 1965 году ответил так: если я наберу взрывчатки, дождусь очередного омерзительного съезда и взорву их всех к чертовой матери, тогда я немедленно превращусь в одного из них. Это же их методы, я же не хочу быть таким. Я против них протестую, потому что я хочу быть другим.

С библейскими сюжетами у меня натянутые отношения. Ветхозаветный бог представляется мне неким подобием нашей власти. Он пишет законы, которым сам не собирается следовать. Это как-то неприятно.

С точки зрения религии, вера — это дар. Мне этого дара не сделали. Я агностик.

Главное, что меня заставляет бороться — и с Советской властью, и против войны в Чечне, и против сегодняшней власти, — чувство стыда, невозможность испытывать чувство самоуважения в этой стране.

Самая большая опасность для оппозиционера — потеря чувства юмора, отсутствие самоиронии. Не надо деклараций, надо делать реальное дело и тем самым способствовать строительству гражданского общества. Ну не печатают! Не отвечают на наши требования! Делай, что должен, и — будь что будет.

Правозащитники — «гуси». По аналогии с теми гусями, которые спасли Рим. Они начинают «гоготать», когда надвигается опасность, поднимают тревогу, когда нарушаются чьи бы то ни было права. Власти, конечно, научились отмахиваться от этого шума, а общество не научилось к нему прислушиваться. Но для того и нужна активность — чтобы учить и власть, и общество. Если нет такой активности, общественная апатия будет развиваться.

http://www.esquire.ru/articles/20/constitution/